Режиссер меняет зрительный зал и сцену местами, сажая зрителей на бархатные трибуны, а опустевший зал, оформленный с императорской пышностью, превращается гостиную зажиточной немецкой семьи, встречающей Рождество в XIXвеке. Посреди залы стоит огромная двухмерная елка, похожая на праздничный имбирный пряник. На вершине - огромные часы, у подножия - яркие коробки с бантами. Внимание привлекают два треугольных «пряника» поменьше, которым, по завету Станиславского, суждено будет выстрелить по ходу действа. За елкой притаился (если уместен данный глагол по отношению к коллективу из сорока человек) оркестр.
Итак, постановщик нацеливается на «спектакль в спектакле» - ход не новый, но неизменно звучащий по-разному от истории к истории. Самарский зритель «подсматривает» за немецкой семьей, разыгрывающей в кругу близких веселый праздничный «капустник», а именно «Волшебную флейту» Моцарта. На обещанную идиллию предстоит смотреть из-за низенького металлического ограждения, что, доверительно шепнула билетер, символизирует оконную раму. "Вы будто бы на улице и заглядываете в окна дома", - с гордостью, будто за свою идею, поясняет она.
Спектакль начинается с увертюры, под которую разворачивается пролог к сочиненной режиссером рождественской истории – в дом благочестивой немецкой семьи приезжает не менее благочестивый дедушка с внуком, молодым парнем. Юноша тут же влюбляется в свою кузину, самую старшую из дочерей, она уже готова ответить ему взаимностью, но родители по невыразимым в пантомиме пролога причинам оказываются против их нежной дружбы, да и часы вот-вот пробьют полночь – пора начинать представление. Троих младших детей усаживают на стульчики перед настоящими зрителями, и начинается спектакль номер два. По ходу действия дети изредка вмешиваются в происходящее, исполняя партии «волшебных мальчиков».
Режиссер решил рассказать "Волшебную флейту" силами родственников-энтузиастов, но по ходу постановки не справился с тем, ради чего и стоит заниматься "историей в истории". Когда говоришь о домашнем спектакле, подразумеваешь неловкое очарование любительской игры, доморощенную (в лучшем, чистом смысле слова) театральность, разную степень дарования и вкуса у «актеров», реквизит, наспех схваченный в соседней комнате, и многое другое.
Первый акт даже не пытался удивить зрителя наслоением пластов игры друг на друга – как домашний спектакль начался, так, без прорыва канвы действа и эффекта отчуждения для героев Панджавидзе, он и идет до самого «дер антракта». Во втором акте внезапно арии из партитуры становятся иносказательными, исполняются они, к примеру, не Царицей Ночи и Зарастро, а родителями кузины-«Памины». Как много нереализованного потенциала в такой задумке, видишь, когда исполняется партия Памины, которая страдает в разлуке с любимым, а братья и сестры утешают ее и велят ей жить - право же, будь эта сцена решена в ироническом ключе, когда девушка спешит поскорее допеть и уединиться с возлюбленным, а наивные дети от души верят в трагедию "Памины" и заставляют ее идти до конца. Два плана – жизни и домашнего спектакля – должны были при должном уровне режиссуры породить конфликт. В постановке Панджавидзе он придуман искусственно, непонятно, отчего родители сначала против, а потом за свадьбу кузенов. Была попытка в истории дворецкого, исполнителя роли мавра Моностатоса, который безмерно удивлен, что его "принимают" на равных, но осталась на уровне намека.
«Победы» данного режиссерского приема можно пересчитать по пальцам. Остроумно решена сцена с первой арией Зарастро в начале второго акта - представьте себе домашний концерт, где хозяин дома, этакий снисходительный барин, блистательно выпевает ноты, служанки дремлют, но в нужный момент разражаются положенными овациями, хозяйка одергивает детей, которые не поддаются усыпляющей дисциплине момента и исподтишка пихаются. Старшая дочь старательно играет на фанерном клавесине, зачем-то развернутом монолитной клавиатурой к залу. Пожалуй, можно отметить и знаменитую арию Царицы Ночи: хозяйка дома в домашнем халатике плачется о судьбе дочери мужу, а тот картинно затыкает пальцами уши на всем известном вокализе. Муж отвечает ей не менее пылкой арией Зарастро, а кончается их «спор» объятиями. Так как зрители не видят субтитров с дословным переводом, им остается только радоваться за то, как просто и здорово выяснять отношения в такой поющей семье.
В остальное время остается только сетовать и думать – как здорово «стреляла» бы идея режиссера, если бы между хозяевами и слугами, влюбленными и родителями и прочими персонажами существовали отношения, которые бы совершенно неожиданным образом то тут, то там "прорывали" бы канву спектакля "Волшебная флейта". Эффект отстранения помог бы подчеркнуть моменты, когда герои совпадают в эмоциях со своими ролями, и добавить спектаклю юмора и живости и остроты. Но и с манерой актерской игры, которая для домашней пьесы могла бы быть искусно-неловкой, а в истории семьи – темпераментной и полнокровной, точности не случилось.
Камерное пространство испокон веков подразумевало новаторство, неформальные ходы и более интимную манеру игры. Конечно, опера не образчик драматического искусства, но в XXI веке эти уступки должны уходить в прошлое - опера должна поражать уровнем актерской игры наравне с искусным вокалом. Что в домашнем действе, что в действе «вокруг» мы видим одну и ту же картину: актеры хоть и обаятельны и вполне искренне стараются обживать непростые условия, но боятся по-настоящему толкать друг друга, прикасаться и так далее. Доходит до смешного - сидя в двух метрах от хозяйки, видишь, как она готовится к исполнению роли Царицы Ночи и красится, не донося пуховку до лица на пять сантиметров.
Слуги то распахивают, то задвигают белые шторы, на которые идет видеопроекция то со снегопадом, то с райскими птицами, то с огнем и водой. Треугольные маленькие елочки, выставленные перед основной декорацией, работают как подъемник - открывается потайная дверка с предательски блестящим в лучах софитов простецким шпингалетом, и герои возносятся под мерное жужжание на пару метров над залом. Зрелище внушительное, но абсолютно не имеющее никакой связи с эстетикой домашнего спектакля. Возможно, стоило бы отказаться от так любимой режиссером техники в пользу замыслу.
Об артистах говорить хочется мало - все на своих местах, всех приятно смотреть и слушать. Разумеется, на месте Памины органичнее смотрелась бы певица более юная и трепетная, нежели Т.Гайворонская, но их дуэт с Тамино-А.Невдахом выглядел очень трогательно и искренне. И.Янцева и А.Антонов внушительно смотрелись в роли хозяев дома, а Папагено-Цветков и Папагина-Бондарева, под стать экзотическим нарядам из фатина и птичьих перьев, были яркими и легкими.
Хотелось бы пожелать этому спектаклю большей режиссерской скрупулезности и одновременно смелости, чтобы интересная идея перестала оставаться на уровне только мысли и перешла в нетривиальное решение спектакля. Перспектива для роста есть, а с таким музыкальным материалом, как жизнеутверждающая «Волшебная флейта», проиграть очень и очень трудно.